Kritik's статьи

Представьте себе: оспаривая в очередной раз шахматную корону, Каспаров выиграл у Карпова. Нет ничего проще, не так ли? Впрочем и обратную ситуацию вообразить ничуть не сложнее. Но вот вопрос: кто станет победителем в партии, которую чемпион мира играет сам с собой? Не знаю, правда, находят ли время для подобных экзерсисов гроссмейстеры, или они уже окончательно перешли на общение с компьютерами; но простые-то смертные нередко коротают время как раз таким образом, поочередно двигая то черные, то белые фигуры...

Сей вопрос, замечу, вовсе не относится к числу схоластических -- вроде рассуждений о точном количестве ангелов, способных разместиться на острие швейной иглы. Смею заверить, он имеет самое непосредственное отношение к той книге. что держите вы сейчас в руках. Ибо в основе фабулы фантастического романа Святослава Логинова "Многорукий бог далайна", за который писатель был удостоен Беляевской премии 1995 года, а также одесского приза "Золотой Дюк", лежит именно такая игра с самим собой.

Вообще-то включение игры в ткань художественного произведения - не такая уж редкость в практике мировой литературы. "Приключения Алисы в Стране Чудес" Льюиса Кэрролла построены на карточной партии, а его же "Зазеркалье" -- на шахматной; та же древняя игра определяет и действия героя "Кварталов шахматного города" Джона Браннера -- этот роман хорошо известен отечественным любителям НФ. При желании можно вспомнить и произведения, построенные на игре в кости, в трик-трак, а в последнее время - и, как правило, в зарубежной литературе -- на компьютерных играх.

Однако, невзирая на все бесчисленное множество и разнообразие игр, придуманных человечеством на протяжении его истории, всегда находятся те, кого ни одна из существующих не устраивает, и они пускаются во все тяжкие, измышляя новые -- кто в надежде осчастливить род людской, а кто просто для собственного развлечения. Последнее чаще всего случается в детстве. Процесс зарождения и разрастания такой игры прекрасно описал в своем "Высоком замке" Станислав Лем, вспоминая, как мальчишкой выстраивал неимоверно сложную административно- бюрократическую систему, понятную ему одному. Изо дня в день юный Лем часами творил себе какие-то мандаты, дающие право на получение удостоверения, с помощью которого... Каюсь, даже перечитав эти страницы несколько раз, я так и не смог до конца уяснить кафкианской природы лемовской игры.

По сравнению с ней игра, придуманная в отроческие годы Славой Логиновым, кажется простой до примитивности. Сказано не в охулку: уж на что, казалось бы, бесхитростен, но как же увлекателен и поистине бессмертен классический "морской бой"! По собственному логиновскому признанию, едва ли не во всех его школьных тетрадях последние страницы были исчерканы прямоугольниками, в клетчатой глубине которых обитали таинственные чудовища; спасаясь от них, человек должен был по особой системе выстраивать острова безопасности, вырабатывая некую стратегию - примерно так строятся "крепости" при игре в го. Вот только творец этого "прадалайна" в те времена и понятия не имел, что тридцать лет спустя страницы, отнюдь не украшавшие тетради, переродятся в увлекательный фантастический мир... И вообще, он мысли не допускал, что когда-нибудь сам станет писателем - странное племя сочинителей книг представлялось ему в те поры сонмом каких-то небожителей, существующих в иных, недоступных измерениях, а литературу юный Логинов воспринимал исключительно как школьную дисциплину. Будущее свое он связывал совсем с другим.

Хотя все в семье были физиками, он почему-то - не из подсознательного ли протеста? - увлекался химией. Увлекался серьезно - даже занял призовое место на Всесоюзной (для самых юных читателей: была некогда такая страна) школьной олимпиаде. И вполне закономерно поступил после этого на химический факультет Ленинградского (и город такой был) Университета. В конечном счете, правда, карьера химика все- таки не задалась. В подробности сейчас вдаваться не стану, оставлю это грядущим биографам (или себе самому - на тот случай, если придется когда-нибудь вот так же предварять логиновское Собрание сочинений). Скажу лишь, что по окончании университета Святослав переменил немало мест. Работал в Институте прикладной химии, куда был распределен и откуда ухитрился уволиться еще до истечения положенного молодому специалисту обязательного срока, причем организовать это оказалось делом непростым и само по себе способно послужить сюжетом для рассказа - если не фантастического, то уж сатирического наверняка. Значится в его послужном списке и Институт антибиотиков, где пришло к Логинову окончательное осознание того факта, что Менделеева из него не получится, а соглашаться на меньшее нет желания... А потом был завод, за ним - СКБ счетных машин... Два года он работал грузчиком, затем несколько лет преподавал химию в школе, а уж в перестроечные времена сменил несколько редакторских кресел в возникавших и незамедлительно лопавшихся издательствах. Можно выдумать немало теорий, чтобы объяснить все эти весьма неожиданные порой вольты и кульбиты. А можно рассматривать их просто как цепочку случайностей. Но мне кажется -- не знаю, согласится ли с этим утверждением сам Святослав Владимирович -- что на самом деле причина была одна. Трудно сказать, в какой мере осознанно, а в какой подсознательно, однако Логинов всегда стремился к своему естественному состоянию -- писательскому. Но по той причине, что в отечестве нашем хлеб литератора ни в какие времена легким не был, достигнуть этого ему удалось лишь к сорока годам...

А ведь если вдуматься - заложено-то было стремление к сочинительству изначально.

Сколько помнит себя Святослав, он всегда что-нибудь сочинял. Сперва это были какие-то детские истории - естественно, устные, придумываемые даже не столько для окружающих, сколько для того, чтобы потешить собственную душу. Потом пришло запойное книгочейство - с четко выраженным интересом к НФ. Существуй в те времена, в начале шестидесятых, клубы любителей фантастики - он, несомненно, стал бы ярым фэном. Но и без того Слава как на службу являлся в книжные магазины, ловя новинки и подбирая букинистические издания - именно теми подростковыми годами заложено было неплохое знание жанра. Добавьте к этому и везение - хорошую учительницу литературы, которая чуть ли не еженедельно заставляла своих школяров писать сочинения на самые невероятные темы. Неудивительно, что в конце концов один из таких школьных опусов (правда, написанный уже по инерции, после школы, в 1969 году) оказался первым логиновским рассказом. Еще непригодным, само собой, для предъявления граду и миру, но все-таки - именно рассказом. Не рискну, разумеется, утверждать, будто любого школьника можно обучить писательскому ремеслу, заставляя кропать много-много сочинений. Но вот выявить таким манером предрасположенных к литературному труду - почему бы нет?

А потом, на двадцать третьем году жизни, опять-таки в силу неизбежной случайности Слава Логинов попал в Дом писателя - на заседание сообщества питерских фантастов, организованное в тот раз совместно с сотрудниками Института ядерной физики, где работал Логинов-старший. Он-то и предложил сыну посмотреть на "живых фантастов". Правда, тогда я Святослава как-то не заметил... И встретились мы с ним месяца три или четыре спустя, в апреле семьдесят четвертого, когда он, уже по собственному почину, пришел к нам - и прямехонько угодил на заседание только-только организованного семинара молодых фантастов, которым нам с покойным Евгением Павловичем Брандисом, критиком, биографом и глубоким исследователем творчества Жюля Верна, а также многолетним председателем секции фантастов с превеликим трудом удалось уговорить руководить Бориса Стругацкого. Может быть, то было не самое первое наше занятие, но один факт мы оба помним точно: тогда одновременно впервые появились там Вячеслав Рыбаков и Святослав Логинов, а обсуждался рассказ приехавшего на несколько дней из Одессы молоденького Бориса Штерна - "Чья планета?", ставший сегодня чуть ли не классикой жанра...

Писал Логинов в те поры даже не рассказы, а миниатюры: самая большая укладывалась на две-три машинописные страницы, а порою и на одной их умещалось едва ли не полдюжины. Первая из них - "Грибники" - год спустя была опубликована журналом "Уральский следопыт" (в очередной приезд в Ленинград тамошнего редактора отдела фантастики, великого знатока и подвижника НФ Виталия Бугрова я в числе прочих подсунул ему и подборку логиновских рукописей). Начало было хорошее - да время тяжкое. Бум фантастики начала шестидесятых давно уже превратился в сладкий миф о Золотом веке; публиковалась НФ едва-едва; журналы, ее печатавшие, можно было перечесть по пальцам... Вот так и вышло, что следующий рассказ Логинова появился ни много ни мало - через шесть лет. А первой книжки - вышедшей в приложении к журналу "Молодая гвардия" брошюры "Быль о сказочном звере", куда вошли всего шесть рассказов - Святославу пришлось дожидаться до девяностого года! Правда, почти сразу же увидел свет второй сборник рассказов, побольше - "Если ты один". Две книги в год - неплохой старт, вот только если бы лет на десять пораньше... Но такова уж была судьба литературного поколения, пришедшего в НФ в семидесятые.

Мало-помалу логиновские миниатюры перерастали во все более полнообъемные рассказы. Причем не только фантастические. В поисках литературного заработка Логинов как-то раз подрядился написать рассказ об истории научного открытия. Правда, в конце концов появился он совсем не в журнале "Костер", его заказавшем, а пять лет спустя и под видом очерка в детгизовском сборнике "Хочу все знать! " Но дело было сделано - Логинов увлекся историко-биографическим жанром. Помимо серии рассказов он написал даже (или, по крайней мере, начал писать) несколько повестей - о Мигеле Сервете, о Либавиусе... Отсюда был естественный шаг - к исторической фантастике, разновидности, нечасто встречающейся и, на мой взгляд, весьма привлекательной и увлекательной.

В отличие от некоторых фантастов, которые, обращаясь к этому жанру, пользуются исключительно тем обстоятельством, что читатели, как правило, знают историю ничуть не лучше них, а потому могут спокойно проглотить любые квазиисторические построения и, не моргнув глазом, поверить в самые нелепые анахронизмы, Логинов в своих описаниях всегда достоверен и точен - не в ущерб фантазии, разумеется. Пожалуй, самым ярким образцом его творчества в этом направлении является повесть "Миракль рядового дня", каковую я и рекомендую вниманию интересующихся. Полагаю, впрочем, что лучшее в этом смысле у Святослава Владимировича еще впереди...

Правда, достоверность эта дается дорогой ценой. Я знаю лично одного человека, работающего в такой же манере - исследователя отечественной НФ, моего друга и - временами - соавтора Анатолия Бритикова. Помнится, как-то раз я заметил у него в гараже здоровенную связку бумаг - этак по колено высотой. Неужто, думаю, увлекся Бритиков сбором макулатуры? Было тогда такое - дефицитные книги в обмен на макулатуру... Ан нет: "Это, Андрей, я конспектировал материалы для статьи.,." А статья - страниц двадцать, не больше. Так и Логинов - недавно он мне признался, что для небольшой повести "Яблочко от яблоньки" ему пришлось проштудировать больше двух сотен книг. Такая добросовестная въедливость. может показаться непомерно расточительной. Однако на деле она себя окупает, позволяя автору по-настоящему вжиться в описываемый, воображением творимый мир. И результат достаточно красноречив.

Впрочем, знает этот метод и исключения. Вот, например, "Многорукий бог далайна" был создан исключительно при помощи двухтомного монгольско-русского словаря. Если не считать авторского ума, души и таланта, разумеется.

III

Роман не случайно посвящен Андрею Николаеву. Без этого истового любителя НФ, издателя любительского журнала - фэнзина - "Сизиф", на страницах которого, кстати, был впервые опубликован "Миракль рядового дня", - без этого человека не явился бы на свет "Многорукий бог". Ведь хотя Логинов, преодолевая колоссальное внутреннее сопротивление, сумел-таки от миниатюр постепенно перейти к рассказам, а от рассказов - к повестям, однако дальнейшее расширение эпического пространства представлялось ему и невозможным, и ненужным. Однако Николаев с завидным упорством убеждал, доказывал, требовал - апеллируя к нереализованным авторским потенциям и агоническим стонам страждущих без современных отечественных романов читателей. Логинов долго и мужественно сопротивлялся, но в конце концов капитулировал и пообещал попробовать. В результате за два лета - 1991 и 1992 годов, которые он по обыкновению проводил на Псковщине, в деревушке с угро-финским названием Зарема, робкий замысел превратился в рукопись лежащей перед вами книги. Правда, Андрея" Николаева в Зареме не было, но функции его с успехом выполнял Логинов-самый-младший - Денис. В одиннадцать-двенадцать лет самое время исчезать на весь день, дабы предаваться нехитрым летним загородным радостям. Денис же отдыхал преимущественно по хозяйству и кухарничал, чтобы отец в это время строчил, сидя на чердаке, но зато вечером читал вслух очередные несколько страниц... Так и вспоминается каноническая история о Стивенсоне, ежевечерне читавшем четырнадцатилетнему пасынку Ллойду Осборну очередную главу "Острова сокровищ". Жаль только, постеснялся Святослав Владимирович поставить в посвящении имя сына рядом с Николаевым - что ж, вот я и делаю это за него.

Таковы были внешние, организационные обстоятельства рождения романа. Теперь несколько слов об инструментах, с помощью которых он создавался. Я уже упоминал оба - детскую игру собственного сочинения и двухтомный монгольско-русский словарь. Об игре распространятся особенно не приходится - суть ее становится полностью ясна по мере чтения. Стоит упомянуть лишь одно обстоятельство: игра в романе - не просто первотолчок, в нужную сторону направивший авторское воображение. И даже не только система, управляющая движениями героев и развитием фабулы. Это еще и оправдание подчеркнутой ирреальности мира. Такой мир - классическое "3емля имеет форму чемодана" - в принципе невозможен. Но уже сама откровенно игровая условность заставляет принять его как данность. Противоречия перестают быль врагом писателя. Да, изображай он некую планету, вращающуюся вокруг Ипсилона Индейца, подобные нестыковки оказались бы губительными, привели бы к полной потере читательского доверия. Такое случается сплошь и рядом. А здесь - нет. Ибо в мире далайна возможно все, что изначально оговорено его правилами.

А теперь - о словаре. Общеизвестно, что труднее всего писателям дается измышление искусственного, фантастического языка. Язык в принципе не может быть продуктом индивидуального творчества - его в состоянии создать лишь народ. И те романисты, кто сотворяет собственный мир, заселяет его и наделяет обитателей речью, неизбежно с этой проблемой сталкивается. Проще всего заставить персонажи говорить на родном языке писателя - безо всяких там хитростей и изысков. Большинство фантастов, кстати, именно так и поступает. Сложнее - придумывать имена, термины, топонимы... Как правило, от них за версту разит искусственностью и доморощенностью. Несколько словечек - иногда даже очень удачных - придумать не так уж сложно. Но когда они нужны во множестве... Тут приходится, как правило, просто-напросто обращаться к какому-нибудь не слишком известному потенциальным читателям живому языку. Фрэнк Герберт в "Дюне" использовал для этой цели йеменский диалект арабского; у братьев Стругацких отчетливо прослеживаются вкрапления японского - в "Попытке к бегству", венгерского - в "Обитаемом острове"... Святослав Логинов остановил выбор на монгольском. То есть намеревался-то он воспользоваться чукотским - там, мол, буквы "ы" много, а он ее шибко любит- да словаря не достал. Тут ему и подсунули тот самый, двухтомный.. В монгольском "ы" не густо, зато много буквы "ё", к которой Логинов с детства испытывал прямо-таки мистическую страсть. Впрочем, вам я вооружаться словарем не советую. Хотя в отдельных случаях слова чужого языка и использовались Логиновым в их прямом или ассоциативном значении (так, "Тэнгэр" - это бог; "цэрэг" - солдат, воин; "ван" - феодал; "далайн" - взморье), но по большей части, писатель использовал монгольские слова, ориентируясь исключительно на фонетику. Понадобилось красиво звучащее имя - вот и словечко симпатичное нашлось: "жужикчин"; а что оно в переводе означает "актёр" - значения не имеет... (Ёроол, например, первая половина имени Многорукого, переводится как "благопожелание"; так называется одна из форм монгольского устно-поэтического творчества, автор-импровизатор же именуется "ёрооли".) Сколь успешным оказался результат подобного лингвистического эксперимента - судите сами. Лично мне этот опыт представляется чрезвычайно любопытным и удачным.

Во всяком случае, с помощью двух помянутых инструментов был создан фантастический мир романа. Теперь пришел черед поразобраться с населяющими его людьми.

Разумеется, в мои намерения не входит даже пытаться всесторонне проанализировать заложенные в романе концепции и идеи. Как и всякое хорошее художественное произведение, "Многорукий бог" слишком многопланов и неоднозначен. В лучшем случае, здесь могла бы помочь многочасовая дискуссия - вроде той, что зимой семьдесят третьего - семьдесят четвертого годов мы устроили вместе с учеными из Института ядерной физики... Помнится, речь, в основном, шла о романе Сергея Снегова "Люди как боги"... У нас с вами нет ни такого времени, ни -увы -- возможности прямого, да еще многостороннего диалога. И потому я скажу лишь о том, что показалось наиболее интересным и значительным мне самому. Разумеется, у любого из вас может сложиться на сей счет совершенно иное мнение.

Подобно тому, как четыре возносящихся в туманное поднебесье стены замыкают прямоугольный мир далайна. Духовно-интеллектуальное пространство романа также определяется, на мой взгляд, четырьмя главными идеями. Внутри него могут возникать и гибнуть оройхоны множества иных мыслей, соображений, постулатов и концепций, но четыре краеугольных остаются при этом незыблемыми.

Первая из них - скорее, хронологически, по развитию фабулы, чем по значимости - проблема самоидентификации личности. С нею на протяжении жизни неоднократно сталкивается каждый из нас, определяя собственное положение относительно всего остального окружающего мира. Проблема эта - из породы вечных, и потому о ней написано в мировой литературе не меньше, чем, скажем, о любви. И - как о любви - всякий уважающий себя писатель стремится сказать о ней свое слово. Не избежал всеобщей участи и Святослав Логинов.

Самоидентификация многоэтапна - это своего рода периоды духовной линьки человека. В детстве она, как правило, формулируется просто: "Я - ребенок, младший член семьи, средоточие мира". Позже возникают иные прочие. "Я - с этой улицы"; "я - представитель этого народа"; "я исповедую эту веру"; "я - последователь этой идеи". Какая-то из линек для каждого из нас становится Последней - новая кожа прирастает окончательно и больше уже не меняется; не всем, увы, дано пройти этот зачастую мучительный процесс до последней стадии, на которой приходит формулировка: "Я - человек" - с её неизбежным приматом общечеловеческих гуманистических ценностей. Многие останавливаются гораздо раньше... При этом нельзя забывать, что самоидентификация всегда подразумевает два отношения к окружающему: приятие и отторжение. "Я с этой улицы -а ты по ней не ходи"... "Я правоверный - а вы неверные"... И потому духовное удовлетворение, даруемое осознанием общности, неизбежно оттеняется - в крайних проявлениях - национализмом, шовинизмом, фундаментализмом. И даже высшее определение, вроде бы подразумевающее всеобщность и отсутствие объектов отторжения, не гарантирует тех же самых проявлений при встрече со внеземным разумом, например, - фантасты писали об этом уже тысячи тысяч раз...

Среди прочих существует и самоидентификация: "Я - творец". Именно к ней и приходит герой логиновского романа. И вместе с нею является вторая идея, вторая тема. Новой ее не назовешь - она также относится к разряду вечных.

Логиновский герой одинок по определению - таковы правила игры; это задано - как прямоугольность далайна. И не подлежит обсуждению, как не подвергаем мы сомнению обязательность для шахматного коня ходить исключительно буквой "Г", а слона - перемещаться только по диагоналям. Логинов признавался мне, что обрек своего Шоорана на одиночество и анонимность (о последней мы еще поговорит) едва ли не случайно - проклятие Ёроол-Гуя он ввел в роман, не преследуя сколько-нибудь глубинных целей, а просто ради оживления и усложнения игры. Субъективно, возможно, так оно и было. Но на самом деле за этим стоит вечная Проблема одиночества творца. Подчеркиваю, речь идет не об исключительности. Просто творчество - процесс глубоко интимный, акт творения в принципе не может быть прилюдным действом. Даже актер, публично демонстрирующий свой талант, по сути-то творит вовсе не на сцене - здесь происходит лишь явление граду и миру готового творения, итога долгого процесса; само же создание образа протекает, насколько я понимаю, за кулисами и в глубине ума и души. Потому вполне естественно, что, как писала петербуржская поэтесса Галина Усова,

...одиночество - расплата
за узкий луч своей тропы:
Поэты ходят по канату,
А он - не выдержит толпы.

Однако, наряду с неизбежным одиночеством, Логинов наградил своего Шоорана еще и анонимностью - а вот она-то противоестественна и нестерпима для всякого творца. Создатель любого произведения, автор открытия, изобретатель - для каждого из них имя было, есть и будет "слаще меда и вина". Рукопись можно не только продать, но и подарить. А вот отказаться от имени... Даже до конца дней скрывавшийся загадочный Бруно Травен, о подлинном имени которого спорят по сей день, мог, не нарушая инкогнито, упиваться успехом своих книг.

И потому совсем не удивительно, что илбэч Логинова - личность с порушенной психикой. Проклятие Ёроол-Гуя достигает цели, разрушая душу творца.

Именно потому - и это третий из основополагающих тезисов романа - творец не может обрести нравственного ориентира. Безусловно, добро и зло - понятия относительные; в разных обществах, развивавшихся в несхожих условиях, они могут порой оказаться полярно противоположными. И даже в пределах одного общества с едиными культурными традициями и духовными ценностями добро и зло в чистом виде абстрактны, монополь Дирака или лесковский "один конец палки". Недаром же говорил Гете о вечной силе, "которая, стремясь ко злу, свершает благо", а другой поэт полутора веками позже утверждал:

Стремясь к добру, вершим мы вечно зло.
А если нет - нам просто повезло.

Впрочем, стремление ко злу - абстракция, условность, литературный прием. На самом деле в человеческой истории никто и никогда ко злу, насколько я могу себе представить, сознательно не стремился. Самые страшные преступления совершались людьми, жаждавшими облагодетельствовать свой клан, народ, человечество... И в полном соответствии с этим каждый из героев и персонажей "Многорукого бога" стремится к добру, каким его понимает, а все конфликты и противоречия являются следствием терминологических расхождений. Оно и неудивительно - вопрос: "Что есть Добро?" столь же извечен и риторичен, как библейское: "Что есть Истина?"

Нравственные полюса тяготеют друг к другу, как и магнитные, и тяготение это делает естественным, логичным и даже ожидаемым финальное превращение Шоорана в своего противника и антипода, как тот, в свою очередь, является невольным порождением вечного старца Тэнгэра. Иначе и быть не могло - слишком уж много раз случалось такое и в общечеловеческой, и в нашей национальной истории.

Единого, универсального решения вопроса о взаимоотношениях добра и зла нет и не может быть. Но тем не менее каждому приходится решать его для себя. А разведя полюса, задаться следующим, который у Логинова звучит так: "Если по правую руку у меня будет добро, а по левую - зло, то что окажется перед моими глазами и что за моей спиной?" Собственно, в поисках своего субъективного ответа и написан, по-моему, роман. Правда, с выводом его мне согласиться трудно. Логиновский человек, просветлев лицом, восклицает: "Я понял! Впереди будет жизнь, а за спиной - мертвая вечность. Но у меня нет глаз на затылке, поэтому я буду смотреть вперед". С точки зрения анатомической придраться тут не к чему - глаз на затылке и впрямь не существует. Но если их не заменяет разум, превращающий мертвую вечность в живую историю, то впереди можно увидеть не жизнь, а тонущий в тумане лабиринт, ходы которого, извиваясь и петляя, приводят к полной потере ориентации. И уже не поймешь, ни где лево, ни где право. Так что без глаз на затылке все-таки не обойтись. И у самого Святослава Логинова они, несомненно, имеются - в противном случае вы не читали бы теперь этого романа.

Наконец, четвертую из главных идей, замыкающих мир далайна, я назвал бы мальтузианской. Увы, даже "Философский словарь" самых что ни на есть перестроечных лет трактует учение Мальтуса как "антинаучную социологическую доктрину, исходящую из ложной системы взглядов". По сравнению с изданием полувековой давности исчезло лишь определение "буржуазная". Однако течение истории неумолимо подводит к выводу о правоте автора "Опыта закона о народонаселении" - причем справедливость его утверждений сегодня куда более очевидна, чем двести лет назад. "Маканый молча вздыхал, слушая указы свежеиспеченных властей. Сейчас, когда земли в достатке, все это имеет смысл, но через два-три поколения добрые начинания выродятся во что-то страшное, и как бы новорожденное государство не затмило бессмысленностью и жестокостью все прочие страны далайна". Рассуждения Маканого - а значит, и автора - как нельзя лучше сопрягаются с нашим историческим опытом. Да вот беда: стены далайна могут рухнуть, для этого очередному илбэчу надо лишь возвести последний оройхон. Таковы правила игры. И тогда откроются бескрайние (ли?) пространства Нижнего Мира... Однако у Земли стен нет. Неосязаемые же стены, как известно, самые несокрушимые...

На первый взгляд концовка "Многорукого бога", возвращая мир к его изначальному состоянию, полностью замыкает и завершает композицию романа. Однако на самом деле финал этот относится к числу открытых. Оставив в стороне литературоведческие аспекты и ограничившись чисто психологическими, можно сказать, что большинству писателей свойственны естественная тяга не сжигать кораблей, стремление сохранить для себя возможность вернуться в однажды измышленный мир, к героям, с которыми успел сжиться и даже сродниться.

Таков, скажем, финал "Гиперболоида инженера Гарина" Алексея Толстого - не в том варианте, что победоносно прошествовал по Собраниям сочинений и продолжает тиражироваться по сей день, а первоначальный, 1926-1933 годов. Гарин там становится-таки всемирным диктатором, но занятие это ему быстро приедается, он сует в карман свое последнее изобретение, - карманный гиперболоид, - исчезает из дворца и.. "Так кончилась одна из авантюр инженера Петра Гарина". Вариант этот был настолько мил толстовской душе, что переделывая впоследствии книгу, дабы привести ее в соответствие с духом времени, он даже не захотел придумывать новой концовки, а нарочито прицепил на живую нитку скроенный финал, позаимствованный из "Королей и капусты" О. Генри.

Или вспомните великолепное завершение "Улялаевщины" Сельвинского - тоже просуществовавшее лишь до издания 1937 года. Там, после описания гибели героя, шла однострочная последняя глава: "Но говорят, что это был не Улялаев..."

Держу пари, что Логинову тоже хотелось - пусть даже неосознанно - оставить открытой дверь в мир далайна. Думаю, этим летом (или каким-либо из последующих), удалившись в свою Зарему (или куда-нибудь еще), он вновь - хоть и как-то по-иному - примется творить главы-оройхоны второго тома. И если учесть, что опыта романиста у него, благодаря явному успеху первой пробы, прибавилось, можно предположить, что на этот раз ему хватит заметно меньшего времени.

Следовательно, у нас с вами есть шанс познакомиться в будущем с продолжением " Многорукого бога". Что ж, поживем - увидим...

Андрей Балабуха.