Вопреки традиции послесловий, я не буду подробно говорить о книге, которую вы держите в руках. Если вы прочли ее, то любые пояснения излишни; если у вас (как и у меня) есть вредная привычка начинать с послесловия -- тем более не стоит объяснять, что вас ждет.

   Эти страницы -- краткое введение в мир, созданный Мариной и Сергеем Дяченко.

* * *

   Гений, как известно, не открывает новые пути -- он их закрывает. "Властелин Колец" ознаменовал не рассвет фэнтези, а начало конца. Толкину можно подражать, варьировать его темы, упрощать, в который раз повторяя немудреные повороты немудреной борьбы картонного Добра с таким же картонным Злом (обязательно -- с прописных букв!). Можно с яростью доказывать, что "Профессор был не прав".

   А некоторые играют по другим правилам. Мир фэнтези -- мир абсолютной свободы творчества -- на самом деле окружен завалами клише, стенами запретов (как тут не вспомнить стену Тэнгера из "Многорукого бога далайна"!) Столько тропинок -- но почти все они исхожены. Столько следов -- но, увы, слишком часто "виданных" зверей. В этом мире есть многое, но исчезло главное: удивление.

   Причина, наверное, в том, что фэнтези создает гораздо более прочный сплав содержания и антуража, чем научная фантастика. Сколько раз в НФ был описан Контакт? Или, скажем точнее, сколько раз Контакт был описан ПО-НОВОМУ? "Левая рука Тьмы" не отменяет "Марсианские хроники", а "Пикник на обочине" -- "Солярис". Но в жанре фэнтези каждая тема существует только один раз; вспыхнула и погасла, сгинула в однообразных вариациях.

   Путей всего четыре. Иногда -- очень редко -- писатель создает свою мифологию. Это дело трудоемкое и почти безнадежное -- всё равно отыщутся аналоги. ("О, это Праведных тропа, немногие идут по ней", -- предупреждала королева эльфов Томаса Рифмача.)

   Другие обращаются к прославленным сказаниям и мифам. Тема задана изначально, теперь осталось ее аранжировать, пересоздать, наполнить своим содержанием. Блестящий цикл Мэри Стюарт о Мерлине тому примером.

   Третьи опираются на целые "блоки" мифологий, на традиции готического романа, магического реализма, литературной сказки... да мало ли в мировой литературе традиций! Толкин, Ле Гуин, Мервин Пик, Ричард Адамс и многие другие нашли на этом пути свои охотничьи угодья.

   И, наконец, можно выйти за пределы жанра, перемешать его с НФ, мистикой, бытописательством -- с чем угодно.

   Русская (вернее, русскоязычная) фэнтези испробовала все четыре варианта, но наиболее интересен, пожалуй, последний. Работа на грани жанров, на сломе традиций... <Поэзия -- вся! -- езда в незнаемое>.

   Блок говорил, что главным в судьбе и творчестве писателя является пройденный им путь.

   Важна незавершенность судьбы; каждая новая книга должна быть ДРУГОЙ -- и даже не важно, хуже она или лучше (все эксперименты в определенной степени -- неудачи). Важно то, что Фолкнер называл "блистательным поражением" -- тем самым "поражением", которое важнее патентованных удач.

   Когда я беру в руки новый роман Дяченко, я никогда не знаю, что меня ждет. Разумеется, у этих писателей есть свои любимые способы вести повествование, определенные типы героев, этическая концепция, есть (в первую очередь!) стиль, -- словом, то, что объединяет их книги в единое целое. В некотором смысле, творчество Дяченко пронизывает один сюжет-архетип. Но почему так непохожи воплощения этого архетипа?

   Мир, созданный Дяченко, многолик и разнороден. Это и позволяет авторам постоянно смещать угол зрения на него, добавлять новые элементы и безжалостно уничтожать прежние, уже отработавшие своё. Перебой ритма, резкая смена антуража, цитирование "первоисточников" и построение новых мифов, постепенный, но уверенный переход от жанра к жанру, всё к большей и большей творческой свободе, которая оборачивается новыми ограничениями, а значит -- следует разрушать новые стереотипы.

   Находка -- развитие -- кульминация -- кризис -- поиск -- находка -- ...

   Сейчас Дяченко находятся на втором витке спирали, и я не берусь предсказать, сколько еще им предстоит пройти.

* * *

   Первые книги Дяченко кажутся весьма традиционными. В самом деле -- маги противостоят некой запредельной Третьей Силе; дракон похищает принцессу-дурнушку и, конечно же, влюбляется в нее. А если добавить к этому не менее традиционный антураж -- замки и башни, прорицатели и оборотни, разбойники и бароны... Вот тут и возникает принципиальное различие между ТРАДИЦИОННОСТЬЮ и ВТОРИЧНОСТЬЮ. Дяченко не скрывают огромного влияния, которое на них оказали Толкин и Ле Гуин (а на кого классики не оказали влияния?!) Важно другое: не заимствование конкретных приемов и сюжетных поворотов, но органичное восприятие важнейших творческих принципов и даже, до определенной степени, этики и философии своих предшественников.

   В "Привратнике" (1994) из многих замечательных частностей (вспомните хотя бы, как описано жилище Ларта Легиара), из традиционных фэнтезийных деталей, из традиций "романа большой дороги" -- складывается нечто большее, чем просто талантливый дебютный роман. Складывается интонация, которой Дяченко остаются верны по сей день. В "Привратнике" главное -- не блуждания героя по экзотичному миру, но тот выбор, который он должен -- обречен! -- совершать. Тем самым Руал Ильмарранен, Марран, "маг, который не маг" обретает самого себя, проходит путь нового становления -- "нового", потому что он утратил всё, что имел, магический дар и любовь. В "Ведьмином веке" это будет названо "второй инициацией": отказ от себя--прежнего ради... Для героев Дяченко "ради" -- это прежде всего любовь, а точнее -- ответственность за Другого. Или за Других. А в конце концов -- за весь мир. Кстати, только в жанре фэнтези герой своим личным выбором определяет судьбу не народа, расы или человечества в целом, но вселенной (единственный, кажется, пример в научной фантастике -- "Пикник на обочине").

   В своем первом романе Дяченко еще не смогли построить такую ситуацию, в которой окончательный выбор героя был бы непредсказуем. В самом деле, не станет же Марран, человек не озлобившийся, хотя и несчастный, ради мести всему миру отворять дверь загадочной Третьей Силе, приход которой сулит гибель старого мира и создание нового, совершенно нечеловеческого. Но, хотя исход и ясен читателю, задача писателя -- сделать колебания героя достоверными, а угрозу довольно-таки невнятной Силы -- вполне реальной. С задачей этой Дяченко справились (приз "Еврокона" за лучший дебют -- тому свидетельство) и продолжили обустраивать свой мир.

   "Ритуал" (1996), к сожалению, прошел мимо внимания многих читателей и критиков. И зря -- потому что книга получилась очень чистой, трогательной и светлой; на мой взгляд, это лучший из ранних романов Дяченко. В "Ритуале" авторы отошли от внешнего действия ради внутреннего -- и оказалось, что сюжетное напряжение от этого отнюдь не уменьшилось. Параллельные сюжетные линии "Привратника" сменились диалогичностью, взглядом на события с двух, как будто бы несовместимых точек зрения. Уже в "Ритуале" Дяченко демонстративно "вывернули наизнанку" сказочный сюжет (Дракон оказывается спасителем Принцессы, новым Персеем) и впервые попытались совместить несколько жанров. Привычная фэнтези о принцессах и драконах неожиданно (хотя, если исходить из художественных принципов Дяченко, вполне закономерно!) переходит в любовный роман. А точнее -- роман о любви, что совсем не то же самое. Любовь в книгах Дяченко -- всегда чувство запретное, недозволенное, и возникает оно не из сходства, но из различия. Дракон, который, сохраняя верность древнему ритуалу, обязан съесть принцессу -- и дурнушка, которая не нужна ни женихам, ни дракону. Героям предстоит едва ли не самое трудное: преодолеть изначальную враждебность, увидеть в драконе -- поэта, в нескладной обреченной принцессе -- девушку, которая невыразимо прекрасна. Необходимо преодолеть себя, выйти за рамки привычного поведения -- своей "роли", если угодно. До тех пор, пока герои Дяченко замыкаются в себе, следуют своей природе, обречены и они сами, и их любовь, и (в поздних книгах) целый мир. В конце концов ВСЁ БУДЕТ ХОРОШО, -- это основной постулат ранних романов Дяченко. И хотя Арман и Юта должны пройти через страх, смерть и отчаяние, -- всё-таки тональность "Ритуала" остается романтической и сказочной, в лучшем смысле слова.

   "Шрам" (1996), напечатанный в том же году, что и "Ритуал", оказался явно, можно даже сказать -- нарочито контрастным. Ни до, ни после этого романа Дяченко не производили такой жесткий анализ психологии героя, не ставили перед собой такой сложной задачи: показать, как ненависть переходит в понимание, сочувствие и любовь. Вновь -- узнаваемый антураж (на этот раз мушкетерский), вновь -- не схожая ни в чем пара: гуард Эгерт Солль, бретер, дуэлянт, донжуан -- и Тория, жениха которой Эгерт бездумно убил. Но насколько сложнее для этих несчастных людей путь навстречу друг другу! Авторы предельно усложнили путь героя -- и свой, разумеется, тоже. Непросто показать, как ломается характер бесстрашного некогда человека, которого таинственный Скиталец (наш старый знакомый, Марран) покарал заклятьем трусости. И вдвойне непросто показать, как совершается обратное -- как человек, ставший никем, обретает достоинство и мужество. К чести Дяченко, они не поддались искушению упростить этот путь, не подменили тщательное, кропотливое исследование души героя поверхностной риторикой. Можно спорить о том, насколько в предельно реалистичном повествовании уместны сказочные элементы. Но, во всяком случае, они введены авторами совершенно сознательно и придают роману еще большую универсальность - такую, которая доступна только сказке. Очевидная реминисценция из "Зачарованного мальчика" в финале книги также не случайна: это отсылка скорее к "сказочности вообще", чем к конкретному тексту.

   В целом "Шрам" оказался явной удачей и принес авторам "Меч в камне" -- премию за лучший фэнтезийный роман 1995-96 годов. Впрочем, фэнтезийный ли? Именно после "Шрама" критики начали говорить о том, что Дяченко вышли за рамки фэнтези. Вернее было бы говорить о "минимизации", последовательно проведенной авторами: отказавшись от жанровых стереотипов, они ограничились введением только одного сюжетообразующего приема. Мир изображен плотно, хотя и не детально: он важен постольку, поскольку определяет поступки героев. Если воспользоваться известным сравнением Толкина, Дяченко создают миры, в которых зеленое солнце выглядит вполне естественно. Почему оно именно зеленое -- никого, в общем-то, не интересует. Какие люди будут жить под таким солнцем -- вот что главное.

   Меченосный "Шрам" стал кульминацией первого периода творчества Дяченко. За ним последовали две книги, которые я назвал бы кризисными. "Скрут" (1997) стал "анти-Ритуалом": сказочная тема "красавица и чудовище" преобразилась в нем... не скажу "до неузнаваемости", но весьма радикально. Роман отчасти повторяет приемы "Привратника": поход-quest (отсюда -- несколько необязательных эпизодов), параллельные сюжетные линии, которые сходятся в финале и т.д.

   Но именно в этой книге авторам удалось найти одну из важнейших своих тем: моральный выбор, совершаемый в ситуации, которая не допускает однозначных решений. Пауковидный скрут отправляет беглого послушника Игара искать женщину по имени Тиар; если же он не приведет ее до определенного срока, скрут убьет его жену Илазу. Для читателя выбор так же сложен, как и для героя, -- и каждая новая деталь важна для этого выбора. "Скрут" в моем восприятии -- роман более интеллектуальный, чем эмоциональный: персонажам не столько сочувствуешь, сколько следуешь за ними, пытаешься поверять их выбор своей совестью. Но, наблюдая за сменой картин, поневоле проникаешься мрачным настроением безысходности и обреченности (предвестье будущего "Ведьминого века"!) Финал -- впервые у Дяченко -- открыт. Тиар и Аальмар встретились через много лет после того, как она, сама того не желая, предала своего жениха и он стал скрутом, в котором от человека осталась только жажда мести. Что их ждет впереди? "Казалось бы, happy end... -- пишет С.Логинов в статье "Русское фэнтези -- новая Золушка". -- Однако, Аальмар по-прежнему остается чудовищем, и у Тиар никто не убавит прожитых лет. "Аленький цветочек", как это бывает в реальной жизни, - без превращения в финале. Алтарю нет дела, в каком обличье пришли к нему любимые". Но об этом в романе ничего не сказано! Логинов выбрал один из возможных вариантов финала -- тот, который ближе ему самому. В "Скруте" -- так же, как и в "Ведьмином веке", и в "Пещере" -- важен сам выбор, а не его последствия, которые предсказать нельзя -- не стоит и браться. В отечественной традиции фантастики такой подход связан прежде всего с именем Стругацких. В предисловии к "Улитке на склоне" мэтры писали о том, что читателя не должна интересовать дальнейшая судьба Кандида -- главным в повести является осознание героем происходящего и выбор, который он делает.

   "Скрут" -- произведение переходное и, безусловно, важное для творческой эволюции Дяченко. Напротив, "Преемник" (1997), третья часть цикла "Скитальцы" -- это книга, которой могло и не быть, единственная крупная неудача писателей. Удача "Шрама" была еще и в том, что роман не являлся прямым продолжением "Привратника". Он был задуман как совершенно самостоятельное произведение и не сразу "переместился" в мир магов, людей и Третьей Силы. Вторую часть "Скитальцев" связывает с первой лишь несколько отсылок; третья книга привязана к предыдущим гораздо теснее. На несчастную семью Соллей сваливаются все мыслимые несчастья, но ситуация выбора осталась той же, что и в "Привратнике", и в результате роман лишен самодвижения, а образы -- развития.

   Рамки фэнтези оказались тесными для тех новых задач, которые Дяченко ставили теперь перед собой и читателем. Пришло время новых поисков жанра.

* * *

   Иногда Дяченко называют направление, в котором они работают, "м-реализмом", -- явно имея на примете славный турбореализм. Что такое "М", неизвестно никому. Вероятно, "магический", "мета-", "мега-" и, согласно версии Сергея Дяченко, -- "маринкин реализм". Рискну предположить, что "м-реализм", помимо прочего, есть "малороссийский реализм". Тот самый реализм, который восходит к "Вечерам..." и "Миргороду", а кроме того -- к "философии сердца" Сковороды, неомифологизму Леси Украинки и Коцюбинского, дьяволиадам Булгакова и буйству современной "химерной прозы".

   Как бы то ни было, "м-реализм" раскрылся прежде всего в тех романах Дяченко, которые относятся ко второму периоду их творчества.

   Некоторые критики утверждают, что "Ведьмин век" (1997) разрушает жанровые традиции; вернее сказать, что он объединяет разнородные традиции в единое и весьма неординарное целое. Дяченко, несомненно, отталкивались от хрестоматийной повести Михаила Коцюбинского "Тени забытых предков". Не случайно пролог к роману представляет собой как бы развернутый эпиграф -- парафраз одной из последних сцен "Теней". (Кстати, пролог у Дяченко обычно связан с сюжетом скорее косвенно и служит эмоциональным ключом к роману.) Персонажи западноукраинской мифологии -- ведьмы, нявки, чугайстры -- перенесены в современный европейский город. Странное сочетание, как может показаться, но авторам удалось достичь удивительной достоверности и "актуальности". Беру это слово в кавычки, потому что прямых или аллегорических отсылок к нашей реальности в "Ведьмином веке" почти нет. В предыдущих книгах, даже таких жестких, как "Шрам" и "Скрут", фэнтезийный флёр как бы отодвигал от читателя всё происходящее. "Это -- там..."; недаром Грин поставил загадочные слова Свифта эпиграфом к "Блистающему миру". "Ведьмин век" -- это не "там", а "здесь". Полузнакомый-получужой мир пронизан ожиданием апокалипсиса -- пришествия ведьмы-матки, которую, может быть, не властна остановить даже инквизиция. Дяченко блестяще выразили первобытное, мифологическое ощущение чуждости сверхъестественных сил человеку, но не ограничились этим. Страхи и надежды героев "Ведьминого века" -- наши, сегодняшние. Мир идет к катастрофе, потому что устроен закономерно и логично. "Лесные люди" чугайстры уничтожают нежить; инквизиторы, стараясь по возможности оставаться гуманными, искореняют скверну; ведьмы противостоят всему человеческому. Инквизитор, полюбивший ведьму, отказавшийся уничтожить своего главного противника точечным ядерным ударом; ведьма--матка, в момент торжества отказавшаяся от ведьмовской сущности -- они нарушают эту закономерность. Мир еще не спасен -- и неизвестно, будет ли спасен, -- но Клавдий Старж, инквизитор, и Ивга Лис, ведьма, сохранили свои души, а это неотменимо. Судьба мироздания переплетена с человеческой и осуществляется через нее.

   Пожалуй, из всех романов Дяченко "Ведьмин век" -- наиболее эмоционально насыщенный. Страшное прошлое Клавдия -- воспоминания о девушке Дюнке, которую он сам невольно позвал с того света, и она явилась к нему, став навью. Страшное настоящее Ивги, которая не может ни стать на учет в инквизиции, ни пройти инициацию, безвозвратно утратив всё человеческое. Непредставимое будущее -- тот самый Ведьмин век, который начинается уже сегодня. Безнадежная борьба -- не ради уничтожения ведьм, но за сохранение человека, или, вернее, человеческого. Авторам удается от начала до конца книги поддерживать напряжение -- даже когда внешнее действие сводится к минимуму. Ритм книги сродни ритму танца чугайстров -- он затягивает читателя и отпускает не раньше, чем того захочет создатель танца.

   Сравнительно с "Ведьминым веком" "Пещера" (1998) может показаться книгой более спокойной и менее динамичной -- но лишь поначалу. Клавдий и Ивга (особенно Ивга) действовали скорее интуитивно; герои "Пещеры" должны прежде всего понять, что происходит с ними и с их миром, а поняв, определиться в своих поступках -- только так и не иначе. Даже гений режиссера Рамана Ковича должен подчиниться этим правилам. Знание -- выбор -- ответственность -- и сомнение в правильности выбора.

   Дяченко написали книгу о насилии, любви, искусстве, судьбе. О корнях насилия, лежащих в человеческой природе. Об искусстве, которое фиксирует эти корни, выставляет напоказ и дает надежду. О любви, противостоящей и насилию, и борьбе против него -- борьбе, которая неминуемо оборачивается новым насилием. Сложное построение "Пещеры" раскрывается неспешно. Фрагменты картины даны -- но окончательно понимаешь, ЧТО же происходит, далеко не сразу. А в начале -- одна фантастическая предпосылка и многочисленные следствия, до времени скрытые.

   Писатели изображают две страны -- нормальных людей и мутантов. В обеих импульсы насилия и первобытные инстинкты направлены вовне. В "обыкновенном" мире каждый становится во сне пещерным зверем и выплескивает тем самым свои животные, агрессивные импульсы; в изоляте агрессия направлена на мир яви и никто не может чувствовать себя в безопасности ни днем, ни ночью. Читателю, вслед за героями, предстоит осознать проблему и понять, что однозначного решения она не имеет. Потому что истоки насилия -- в каждом. Надеяться, что все зло, всю злобу и агрессию можно передать своему зверю и оставить в Пещере -- по меньшей мере наивно. Мальчик Митика делает родным и близким гадости по мере возможности. Оскорбительно ведет себя Раман Кович. Фактически легализуют убийства представители администрации -- Триглавца. Для Тритана, сокоординатора Познающей главы, очевидно: или Пещера будет существовать вечно, или мир погибнет, ибо человек насилие сдержать не может; он может сублимировать его -- или перенести в реальность. То есть зверь сильнее человека и всегда будет сильнее. Ни один из героев возразить Тритану не может, потому что не был в стране мутантов и просто не может представить себе, что такое реальное насилие (полицейский плачет, увидев убитого человека). Возражает жизнь, как бы высокопарно это ни звучало. Тритан жертвует собой ради спасения Павлы. Кович побеждает хищника в себе. Даже Митика оказывается способен на какое-то сочувствие. Значит, мир может уцелеть; самострелы и ядерные бомбы -- не единственное, что можно противопоставить Пещере и Триглавцу. Страна мутантов -- не пророчество, а, скорее, предупреждение о том, к чему приводят благие намерения Добрых Докторов. Даже созидательное творчество может обернуться злом. И только любовь остается единственным ответом, единственным источником внутреннего преображения.

   Повесть "Горелая Башня", недавно получившая приз "Интерпресскона", тоже не дает ответов. Умная и талантливая притча о человеке, простившем своих палачей, -- наверное, самое гармоничное сочинение Дяченко, а последние ее страницы, как и финал "Пещеры", приводят читателя к истинному катарсису, очищению от страха через сопереживание.

   "Ведьмин век" и "Горелую Башню" еще можно с натяжкой назвать фэнтези. "Пещера" -- это уже "чистая" фантастика. Чудесное в ней не объясняется ни волшебством, ни, тем более, наукой, а существует как данность. В "Казни" Дяченко пошли еще дальше и вторглись в область научной фантастики. Условно говоря, научной фантастики -- с примесью всё той же фэнтези, хоррора и Бог знает, чего еще. Но говорят авторы в ней о том же, о чем и в предыдущих книгах -- о людях, о том единственном, ради чего стоит писать. А еще -- об искусстве, о власти и бремени творца, о правосудии и жалости.

   Впрочем, судите сами.

   Перефразируя хитроумного Эко: критик должен умереть. Чтобы не становиться на пути текста.